Три дня в Хунзе
«Самый настоящий талиб!» – подумал я, увидев встречающего. Табличку с моей фамилией держал сурового вида мужчина в светло-коричневых мешковатых шароварах и рубахе навыпуск, именуемых по-местному «шальвар-курта». Когда он увидел, что я направляюсь к нему, из-под пуштунского берета блеснули молодые глаза и борода двинулась в улыбке. На мой «ассалам-алейкум» он улыбнулся чуть шире, приложил руку к середине груди: «Алейкум-вассалам. Я – Шахид-Ахмед». Подхватил мою сумку и пошел. «И имечко соответствует», – пронеслось у меня в голове
Я был рад, что меня вообще кто-то встречал в Гилгите, потому что прилететь я должен был еще вчера. Служащий пакистанских авиалиний предупредил, что пилот рулит не по приборам, а на глаз, и рейс часто отменяют из-за погоды. Тогда надо со всех ног бежать в кассу и забивать себе место на следующий день, а то не улетишь. Вчера с затаенным дыханием я затемно приехал в исламабадский аэропорт и выдохнул с облегчением, лишь когда мы взлетели. Но не тут-то было. Оставалось каких-то двадцать минут лету, когда пилот объявил, что Каганскую долину на подлете к Гилгиту затянуло облаками и что мы возвращаемся. Потом был спринт к кассе и давка возле нее ради заветного штампика на билете с завтрашним числом.
Наутро я еле дождался непременной молитвы перед взлетом и весь полет сидел как на иголках. Старенький «Фоккер» не в силах подняться над восьмитысячником Нанга Парбат целых десять минут облетал эту громадину. Со всех сторон были горы. Казалось, что ближайшие из них раздваивались, потом растраивались и так множились, пока не заполнили пространство до самого горизонта. Когда стал виден правильный треугольник второй вершины мира К-2, группка итальянцев рванулась к иллюминаторам на мою сторону, и одна дама в стремлении к удачному кадру положила на меня свою грудь. «Не скоро буду я опять нюхать хорошие духи», – подумал я, глядя на негостеприимные заснеженные вершины внизу. Кряхтя и поскрипывая, трудяга «Фоккер» начал снижаться и в немыслимом вираже развернулся внутри ущелья уже у самой земли. Итальянцы вцепились в ручки кресел с землистыми лицами – знать, не верили они в силу мусульманской молитвы!
Шахид-Ахмеда с джипом я заказал через Интернет после непродолжительной приценки и торговли. Джип на вид был не намного моложе «Фоккера» и внушал уважение к своему возрасту и тем километрам, которые он отколесил по гималайским дорогам, через оползни и горные речки. В его начищенных хромовых деталях, как в зеркалах, отражались суровые скалы, с двух сторон обступившие аэропорт, и моя довольная в преддверии начинающегося путешествия физиономия. Смахнув тряпкой пыль с сиденья, Шахид-Ахмед гордым жестом хозяина пригласил меня в свой дом на колесах, и мы покатили по Каракорумскому шоссе туда, где сходятся Гималаи, Гиндукуш и Памир.
Каракорумское шоссе связывает северный Пакистан с западным Китаем и ведет в западную часть пустыни Такламакан (что в переводе значит: «тот, кто (туда) войдет, (оттуда) не выйдет») в Средней Азии. Строительство дороги на высоте двух километров над уровнем моря обошлось Китаю и Пакистану в полторы тысячи жизней, в среднем по одной на километр, о чем периодически напоминают памятники погибшим строителям. До открытия шоссе в 1978 году долина реки Хунзы была почти изолирована от цивилизации и ее население промышляло сельским хозяйством и грабежом торговых караванов. На Священном камне Хунзы я нашел примитивные рисунки и надписи на разных языках, от древних кхароштхи и брахми до написанного желтой краской Ti amo, Lucia, оставленные побывавшими здесь за много веков путешественниками. Чужеземцев пленяла красота гор и их обитательниц, о чем свидетельствуют их голубоглазые, зеленоглазые и светловолосые потомки. Уникальный компот из языков (в местном языке бурушаски, никаким другим не родственном, четыре рода!), народностей и верований вызвал в 1980-е годы волну интереса к Хунзе; говорили, что в каждой нормальной хунзакутской семье есть муж, жена, дети, две козы и... свой антрополог.
С I по IX век основной религией на севере Пакистана был буддизм. По Шелковому пути он и проник из Индии в Китай. Выехав из города, через 10 минут мы останавились перед высеченным в скале над рекой массивным Буддой, поднявшим правую руку в жесте бесстрашия «абхаямудра». Тут нам прокричали что-то недоброе из промчавшегося мимо грузовичка, набитого молодыми парнями. Я к Шахид-Ахмеду, мол, в чем дело? Он замялся, но потом сказал, что ребята пошутили: «кафир» смотрит на идола «кафиров». «Кафир» – это про язычников, а христиане, как и мусульмане, – люди Книги, почти что братья по вере», – эрудированно возразил ему я. «Это-то так, да только по пути в рай не будут они долго думать, братья или не очень», – грустно улыбнулся он. Вспомнил я про этот разговор на следующий день, когда увидел на ветровом стекле автобуса надпись «Каждый день ашура, каждый день Кербела» – мол, мусульманин, будь всегда готов к жертве, и пожалел, что веротерпимый буддизм тут не закрепился.
Через несколько поворотов нам открылись все 7788 метров Ракапоши. Снег слепил на фоне голубого неба, одна грань перекидывала солнце на другую и все они искрились в безмолвном величии. Вся гора лежала передо мной. Казалось, начни я шагать вперед, непременно бы дошел до вершины, и то, что у Ракапоши самый крутой в мире склон – 31 градус, не остановило бы меня. Шахид-Ахмед принес чаю из расположившейся в выгодном месте придорожной закусочной и, словно прочитав мои мысли, предупредил: «На вершине живут снежные феи. Они строят козни тем, кто слишком близко приблизится к их чертогам».
Потом мы въехали в широкую долину, и бежево-ржавая гамма скал сменилась зелеными вертикалями тополей и изумрудными горизонталями засеянных террас, разграниченных каменными кладками. Цветущие яблони и абрикосы пятнами метили пейзаж. Стало уютно и спокойно и захотелось остаться здесь подольше – то же чувствовали, наверное, и караваны после опасностей, подстерегавших на старой торговой тропе, которая местами вилась над шоссе. Мы доехали до Каримабада – городка из одной улицы – и остановились в гостинице с видом на Ракапоши и с таким же названием.
Гостиница принадлежит миру (правителю) Хунзы, ведущему свой род от Александра Македонского и... горной феи. В конце XIX века крохотная Хунза стала лакомым кусочком в холодной войне между Россией и Англией. Русские уговорили мира на присутствие своего резидента, и мир выгнал британского представителя. В 1891 году англичане послали в Хунзу военную экспедицию. Хунзакуты отстреливались пулями из граната, запаянного в свинец, но были разбиты из-за предательства соседнего княжества Нагар. Мир бежал в Синь-Цзян, крепость Балтит была разграблена. Англичане посадили на престол более сговорчивого брата мира, а в 1895-м договорились с Россией, что граница между двумя империями будет проходить по Ваханскому коридору в Афганистане. После независимости Пакистана в 1947 году английская подпитка прекратилась, и денег на содержание двора не стало. В 1973 году мирство упразднили, мир переселился в домик неподалеку, а в ветшающей крепости сделали музей. Миру нельзя отказать в чувстве юмора: гостевые комнаты располагаются рядом с крепостной тюрьмой. У него самого на втором этаже были летние и зимние покои и оружейная в удобной близости от спален. С балкона видна половина мирства – из-за одного этого вида я бы не стал перечить англичанам.
Вечером у меня был свой вид на долину и Ракапоши из ресторанчика с амбициозным названием Worldview. Прознав, что долгожитие хунзакутов связывают с абрикосовой доминантой в их диете, я заказал абрикосовый суп, абрикосовые макароны и абрикосовый чай в надежде добавить себе по крайней мере пару часов. В сумерках тявкали собаки, пахло печеными лепешками «чапати», со склонов внизу доносилась музыка из индийских фильмов. Вершину Ракапоши украшал венец из облаков, пропитанных бледно-оранжевым светом закатного солнца. Согретая теплыми красками гора притягивала взгляд. Снежные феи вершины манили меня и путали мысли, что было совсем легко после такого насыщенного дня.
Утром мы переехали через реку Хунзу на территорию бывшего княжества Нагар. С XVII века Хунза и Нагар постоянно враждовали, воровали друг у друга женщин и детей и продавали в рабство. И те и другие жили в укрепленных деревнях. Один торговец в Каримабаде дал мне такую трактовку конфликта: Хунза расположена на южных склонах, а Нагар – на северных, в тени Ракапоши. Поэтому хунзакуты теплые и открытые, а нагарцы угрюмые и коварные. Действительно, из нагарских мазанок боязливо выглядывали дети и женщины. Старики провожали нас немигающим взглядом. Женщины, гнувшие спины на полях, увидев мой фотоаппарат, торопились отвернуться в сторону. Мужчин видно не было. Джип с надрывом полз все выше и выше мимо террас с кукурузой и фруктовых садов и наконец остановился в местечке Хопар. Шахид-Ахмед остался с машиной, а я по тропинке пошел наверх к леднику. Тут-то меня и вычислила стайка ребятишек. На почтительном расстоянии они шли за мной, толкаясь и подзуживая друг друга подойти ко мне ближе. Наконец девочка чуть старше подбежала и дотронулась до меня, но тут же, испугавшись собственной смелости, спряталась в ближайшем дворе.
На крыльцо маленькой гостиницы, похоже, совсем пустой, выскочил мальчик и спросил, нет ли у меня для него какой-нибудь работы. Я стал отказываться, и тут он заявил, что если со мной на леднике что-нибудь случится, то власти спросят со всей деревни. Я согласился взять хитреца провожатым. Ледник меня еще не видел, но уже начал шипеть и ворчать. Со следующего холма открылась неширокая прогалина, сплошь заваленная камнями, у начала которой белела точеная вершина горы Диран. «А где же лед?» – спросил я мальчика. «Вот он, перед вами», – он поманил меня вниз и мы спустились. Ледник полз с треском и кряхтением (как я потом узнал, со скоростью около 20 метров в сутки), но был так засыпан камнями и песком, что льда не было видно. Мальчик запрыгал по «грязному» леднику, я за ним, и минут через двадцать мы оказались на перешейке между двумя ледниковыми потоками. Еще через четверть часа мы вышли ко второму леднику, Барпу. «Барпу очень глубокий. 50 метров», – важно сказал мальчик, демонстрируя свою пригодность.
Барпу был ребенком другой горы, Рупараш. Чистые голубые льдины с двухэтажный дом таяли и с треском обламывались в невидимую воду где-то внизу. Мы стали карабкаться на ближайшую из них. У самого ее верха я заскользил, и испугался от мысли быть проглоченным 50-метровой трещиной – у нас с собой не было даже веревки. Мальчик засмеялся и играючи перепрыгнул на другую глыбу. Я повернул назад и, ступив на твердую землю, дал ему 50 рупий. Он, конечно, говорил, мало того, требовал, чтобы я остановился в его гостинице и пообещал мне тогда сделать на завтрак омлет не из двух, а из целых трех яиц!
Шахид-Ахмед дремал поперек джипа. Мы двинулись в обратный путь и нас так бросало на ухабах, что я попросил высадить меня. Идти под гору было легко, и сам собой я побежал. Из замазанных глиной сарайчиков за мной опять следили пытливые нагарские глаза. И вдруг полуголый мальчик показал на меня пальцем и засмеялся. За ним захихикала его сестренка, потом их мать. И вот уже в полдюжине домиков угрюмые нагарцы, выросшие в холодной тени Ракапоши, потешались над глупым иностранцем, который бежал по пыльной улице, а за ним шофер вел пустую машину!
Каракорумское шоссе продолжалось на север, огибая основание Хиспарского хребта. На западном берегу, готовые быть слизнутыми каменистыми осыпями, лепились на склонах горы Ультар деревни и поля. За каждым поворотом открывался пейзаж еще лучше предыдущего – сколько же там их припасено? До деревеньки Гульмит, где мы должны были ночевать, оставалось несколько километров, когда горы вдруг перестали двигаться по бокам: оползень. Мы остановились в хвосте автобусов и грузовиков. «Когда расчистят?» «Через 15 минут, иншалла!» Все высыпали на дорогу и стало понятно, что торопиться не имеет смысла. Женщины нянчили детей и доставали еду, мужчины были рады общению со старыми знакомыми. Подошло время, и в скалах эхом отозвался призыв к полуденной молитве, зазвучавший из десятков приемников. Мужчины ополоснули лицо и руки и обратили взоры в сторону Мекки. Через два часа горы пропустили нас дальше.
Вечером я сидел на веранде гостиницы «Марко Поло», смотрел, как меняются горы в цветах заката и думал, что Рерих был скучным реалистом, аккуратно скопировавшим краски натюрморта, нарисованного природой. Когда мы с Шахид-Ахмедом вместе ужинали (он согласился на это испытание, лишь бы я не предлагал ему спать в моей комнате), совсем неподалеку раздалась трескотня выстрелов. «Нагарцы?» – попытался пошутить я, чувствуя себя после сегодняшнего забега их другом. «Свадьба», – серьезно ответил он. «А что еще на хунзакутской свадьбе делают?» – поинтересовался я. «Едят масло тридцатилетней давности».
Следующий день начался с поднимающихся со дна долины остроконечных пиков массива Тупопдан, которые, играя контрастом света и тени, напоминали башни готического собора. Веяло холодом от величественного 58-километрового ледника Батура, который подходит к самому шоссе и периодически переползает через него. Скоро долина сузилась до ущелья, а дорога поднялась до отметки в три километра. Зелень сменилась красным и черным скал. Мы доехали до местечка Сост, которое до сих пор важничает: после открытия Каракорумского шоссе здесь появились иммиграционная и таможенная службы, гостиницы для дальнобойщиков и магазины, торгующие китайской контрабандой. Дальше меня без китайской визы не пустили, и мы повернули обратно в сторону Гилгита.
Когда впереди снова показался Ракопоши, я рискнул отдаться зову фей. Мы свернули с шоссе и поехали вверх до деревушки, где проселок кончался. Там я запасся водой и печеньем и, чувствуя спиной хитрый взгляд Шахид-Ахмеда, заторопился вверх вдоль широкого ручья, в котором полоскали листья ивы. Солнце было в зените, но около ледяного потока было прохладно, и идти было легко. Через два часа ноздри защекотал запах мяты и овечьего помета – значит, недалеко летние пастбища. Вершина все не приближалась, иллюзия расстояний в горах играла со мной старую шутку. Потный, я гнал себя вперед и вверх по раскаленной россыпи и, наконец, выбрался на гребень. По ту его сторону дыбился ледник, шипением предупреждавший об опасности. Справа гребень упирался в отвесные скалы. Пути дальше не было, и Ракапоши скалился надо мной миллионами белых блестящих зубов на фоне темно-синего неба. Я смотрел на него, как завороженный, пока сверху не ухнуло, и лавина не выбросила куски льда и снега на ледник метрах в двустах от меня. Мне по-хорошему предлагали повернуть обратно.
По пути вниз я взял чуть правее и вышел к полю, где на двух воловьих упряжках пахали молодые хунзакуты. По краям поля сидели группками колоритные старики в халатах и переговаривались между собой. Сцена показалась мне любопытной, и я спросил про нее у Шахид-Ахмеда. «Это такой обычай: старики приходят на поле, но не работают, а сидят там и болтают про свое, вспоминают истории, сплетничают наконец. А молодым от этого веселее работается, они радуются, что не на пустом месте живут, что все хорошее из жизни стариков перейдет к ним, и от этого чувствуют себя богатыми и счастливыми».
Я бросил последний взгляд на Ракапоши в плюмаже из облаков и тоже почувствовал себя богатым и счастливым.
Алексей Дмитриев
Вашингтон - Хунза